1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,
— Спасибо, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал по возможности ровно, но, видимо, то ли с голосом у него, то ли с лицом что-то сделалось не в порядке, потому что господин Фираго вдруг усмехнулся (не без тонкости) и продолжил:
— Герман Тихонович просил меня узнать, как продвигается ваша рукопись. Три месяца уже прошло, хороший срок, роман можно успеть написать.
— Я не романист, — сказал Роберт, с трудом побеждая в себе желание облизнуть губы. Сухие губы клейким языком. Мерзость какая.
— Само собой, — тут же согласился сотрудник Германа Тихоновича, он же — в недавнем прошлом — папаня. — Само собой, кто бы спорил. Но — все-таки? Это не я, это Герман Тихонович интересуется. Когда все-таки можно ждать обещанного?
Тут, разумеется, напрашивалось "обещанного три года ждут", но это было бы слишком уж жалко, мелко и злобно. И беспомощно.
— Я предпочел бы говорить на эти темы с самим Германом Тихоновичем, — сказал Роберт.
— Понятное дело! Но раз уж я здесь, то как ему передать?
— Так и передайте, — сказал Роберт со всей возможной твердостью. — Слово в слово.
— Господи, да вы не волнуйтесь! — воскликнул господин Фираго. — Не хотите — не надо. Конечно, так и передам. Слово в слово. Что вы, в самом деле, Роберт Валентинович! Даже с лица спали, ей-богу. Работайте себе спокойно, мы не спешим. Никто вас не торопит. Главное, лишь бы дело делалось…
Роберт не ответил, и господин Фираго тут же совсем отступился, заспешил, снова сделался папаней — озабоченным и слегка дураковатым, стал прощаться, суетясь фарфоровым личиком. Роберт, держа каменное лицо, проводил его в прихожую, подал пальто, шарф, шляпу. Кейс. Господин Фираго пыхтя упаковался, спросил озабоченно: "Значит, вы полагаете, он меня еще вызовет?" — и, не дожидаясь ответа, двинулся на выход, да так споро и энергично, что Роберт еле поспевал отпирать перед ним двери. Попрощались у решетки. "Очень на вас рассчитываю, Роберт Валентинович, по моему делу. Если будет малейшая возможность, попытайтесь его подвигнуть, так сказать… Мальчик не расстается со скрипочкой…" Роберт кивал. Ему очень хотелось что-нибудь сказать напоследок (для передачи Герману Тихоновичу персонально), что-нибудь веское, значительное чтонибудь, но он не знал, что именно. В голове у него вертелось только: "Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас?.." Это было бы и крепко, и веско, но абсолютно не соответствовало ситуации. Поэтому он не сказал ничего. Он даже не попрощался.
Потом он вернулся на рабочее место, извлек из нижнего ящика стола папку с рукописью и бездумно перебросил несколько страниц. Попытался было читать, но тут же оказалось, что он ничего перед собою не видит, кроме поросячьего личика папани с внимательными глазами Германа Тихоновича. Сволочьё. А чего ты, собственно, от них ожидал? Что оно все само собой потихонечку изноет и рассосется? Нет, миленок: рубль — вход, четвертной — выход. Но ведь я и рубля вам не платил, вы меня бесплатно к себе запустили. Профес-с-сионалы… Он вынул из папки последнюю страницу и перечитал примечания сэнсея. Четыре пункта. Хотя нет, строго говоря, три.
"1. Иногда его схватывает позыв на низ (это называется императивным позывом), он все бросает и мчится в сортир.
2. Когда питается — весь подбородок замаслен.
3. Халат никогда у него не стирается, попахивает козлом.
4. Еще что-нибудь. Подумайте".
Думал. Но ничего новенького так и не придумал. Противно было. И думать было противно, и придумывать. А, главное, не понятно было, зачем, елки-палки, все это понадобилось и для чего?
"Не забывайте, что Ваше умение "помнить все без исключения" должно быть им хорошо известно. Поэтому обратите внимание на Ваши неудачные выражения типа "если не ошибаюсь", "не помню точно, кто", которые в свете названного факта выглядят для внимательного читателя странновато и малоестественно…"
Потом — еще полуабзац, перечеркнутый крест-накрест, но разобрать текст можно без особого труда: "Не надо так много об обстоятельствах личной жизни. Это бесполезно…" А ниже приписано: "А впрочем, пишите, как хотите".
Собственной Его Императорского Величества рукой начертать соизволил… Зачем ему это надо? Зачем-то надо. Никакого представления не имею зачем. А вот мне бы надо было сразу же отказаться. Наотрез. Без размышлений. "Нет", — и все разговоры. Что бы они мне сделали? За границу бы не выпустили? Так я туда и не рвусь, мне и здесь неплохо… Плевать я на вас хотел. Не прежние времена на дворе… Но порядки, похоже, старые, подумал он с горечью. "Новый год, порядки старые, холодной проволокой ржавою наш лагерь окружен, кругом глядят на нас глаза легавые, и сталь холодная блестит со всех сторон…" Ну-ну-ну, сказал он себе. Не до такой же степени, все-таки… Правильно, не до такой. Не смертельно, но зато — тошнит. Меня. А его? Неужели же его — не тошнит?
Он поднялся и, на всякий случай ступая осторожно, чтобы не скрипеть и не шуршать, прошел по коридору. Спальня: дверь настежь, форточки настежь, шторы опущены, тихо, пусто. Гостиная: дверь настежь, тихо, темно, торшер выключен. Сам лежит на диване в любимой позе: газета поперек живота, горбатый длинный нос уставлен в потолок, одна тапочка свалилась на ковер. Спит. Глаза закрыты.
— Что-то случилось? — тут же спросил сэнсей. Глаза у него, оказывается, были, наоборот, вполне открыты, просто смотрели с прищуром, но очень внимательно и с интересом.
— Они опять на меня вышли, — сказал Роберт.
Сэнсей несколько секунд молчал, потом спросил (или объявил?):
— Господин Фираго.
— Да. Спрашивал, как идет работа над рукописью.
— То-то он меня доставал, как умел. Я еще подумал: что за осел нам попался, прости господи. А он просто хотел, чтобы я выкатился побыстрее… И что вы ему сказали?
— Сказал, что не буду с ним разговаривать. Пусть начальство вызывает.
Сэнсей с кряхтением поднялся и сел, нашаривая потерянный тапочек. Газета съехала на пол, он не обратил на нее внимания.
— А что это вы с ним так сурово, Робин?
— А как было надо?
— Ну, не знаю… Удовлетворили бы законное любопытство сотрудника компетентных органов. Рассказали бы, как идет работа: заканчиваю-де, как только, так сразу… Подневольный же человек, зачем его так уж сурово отшивать.
Роберт, сделав два шага, нагнулся, подобрал газету, сложил по возможности аккуратно и пристроил на журнальном столике среди бумаг. Потом он сказал:
— Затошнило меня, сэнсей, вот и все.
Сэнсей произнес (словно максиму процитировал):
— Они знают о нас только то, что мы им сами говорим. Вот пусть и знают. То, что мы с вами им говорим.
— А зачем им вообще что-нибудь о вас знать?
— Работа у них такая. Сволочная. Но интересная! Скажете, нет?
— Не знаю, — сказал Роберт. — И знать не хочу. Меня от них тошнит.
— Нормальная реакция нормального человека, — сказал сэнсей с одобрением. — Вы абсолютно здоровый и нормальный человек, Робин. С чем я вас и поздравляю.
— То есть, вы по-прежнему настаиваете, чтобы я…
— Настаиваю, Робин. Самым решительным образом. Это пойдет на пользу силам мира и прогресса. Вы уж мне поверьте.
Было ясно, что он опять ничего толком не объяснит и не намекнет даже. И было ясно — как день, — что у него есть цель, есть план, есть замысел. И придется ему споспешествовать. Раз уж вообще взялся на него работать.
— Что у нас сегодня на обед? — спросил сэнсей.
— А что бы вы хотели?
© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких