Романы > Бессильные мира сего > страница 31

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,

Глава 6. Декабрь. Тот же четверг. Григорий Петелин по прозвищу ядозуб


    Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось — хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была "драматургия". Он спросил (все еще не оборачиваясь):
     — Ну, и что ты от меня хочешь?
     — Не знаю, — сказал Вадим с тоской. — Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.
     — А все-таки? Чем я тебе могу помочь — слабый больной человек?
     — Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.
     — Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?
     — Ну — не знают. Ну — догадываются.
     — По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, — сказал Ядозуб. — Или я ошибаюсь?
     — Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему…
    Ядозуб повернулся наконец и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза — совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое — "Олгой-хорхой", однако "Ядозуб" в конечном счете победил — в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная…
     — А где он живет — Аятолла? — осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью.
     — Не знаю.
     — А Эраст этот твой Бонифатьевич?
     — Не знаю я ничего, — сказал Вадим с тоской.
    Ядозуб снова отвернулся к окну. "Ваша поза меня удовлетворяет". Он, поганец, конечно, даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие — процитировать, якобы к месту, любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда…
     — Ладно, — сказал он, выдержав основательную, увесистую, как булыжник, паузу. — Я тебя понял. Я подумаю.
     — Да уж подумай, сделай милость.
     — Сделаю. Милость — сделаю. "Ваша поза меня удовлетворяет". Так, кажется, у классиков?
    Восхитительно бледная дурацкая улыбочка была ему ответом. Теперь этот любитель цитат имел то несчастное выражение глаз, какое бывает у собак, когда они справляют большую нужду.
     — Не понимаю, правда, что я тут могу сделать. Все эти намеки твои — глупости. Так что ты губу не раскатывай… А этот ваш Интеллигент, он что за птичка такая в виде рыбки?
     — Да ничего особенного. Профессор. Членкор. Честный человек, вполне приличный.
     — Я видел его по телику. Породистый конь.
     — Да. Безусловно… У него, между прочим, штаб-квартира тут, у тебя же в доме, за углом.
     — А-а… То-то я смотрю, там стада "мерседесов" всегда, как на водопое… Слушай, так в чем же дело? Если он такой у тебя вполне приличный — напрягись! Присядь, надуйся и организуй ему соответствующий рейтинг.
    Вадим снова улыбнулся собачьей своей улыбочкой (похожей теперь уж вообще на предсмертный оскал) и ничего не ответил.
     — Ладно, — сказал Ядозуб. — У тебя всё? Тогда иди с богом. Привет мамане. Она у тебя пока еще жива, я полагаю?
    Он увидел гнев, и бешенство, и ярость, и желание ударить (ногой, в пах, с носка), но ничуть не испугался — некого ему здесь было бояться. Наоборот, он испытал острое наслаждение, тем более острое, что точно уже знал: ничего он делать для этого засранца не станет, палец о палец не ударит, пусть получает свое. Все, что ему причитается по жизни. Jedem das seine.
    Когда Вадим ушел (со своей бессильной яростью, с тоской своей смертной, с перепрелым своим ужасом перед завтрашним днем), он сел за стол, включил яркую лампу и придвинул поближе папку с письмами.
    

"Уважаемый Николай Димитриевич! Шлю сердечный
     привет и спешу известить Вас, что я нахожусь в центре
     кратера вулканического извержения. Тут национальная
     болезнь настолько развивается, что грозит запрудить
     трупами Северный Кавказ. С уважением…"


    Открытое письмо в Петроград, датировано 7 февраля 1918, с ятями еще и с ерами, но без подписи. Неужели уже понятно ему сделалось, что такие посланьица лучше не подписывать? Вряд ли. Но, судя по тексту, прозорливый человек и не без юмора… Достоин известного уважения, хотя наверняка — белая кость, высокомерная сволочь дворянского происхождения… Просрали державу.
    

"Господину Директору Курсов Десятников земельных
     улучшений для увечных воинов. Уволенного вовсе от
     военной службы рядового 8го Стрелкового полка Сергея
     Николаевича Чеповского, жительст. раз. Кабаклы 927
     вер. Омской жел. дор. Я получил от Вас извещение о
     начале курсов и проспект, отправленные 21 дек. 917
     года, я получил 14 февраля 918 г., мне надо быть в
     Петрограде 20 фев, что к сожалению я за такой срок не
     мог явиться, но ввиду переживаемого момента в России,
     и труднаго почти не возможного проезда по ж. д. я не
     выезжал; но покорнейше прошу, если курсы не состоялись,
     а в будущем будут, то непременно известить меня
своевременно, я явлюсь. Сергей Чеповской".


    Сбоку, на свободном местечке, аккуратная и обстоятельная пометка: "1918 года февр. 16 дня отправл.". Да-а-а. Этот уж точно ничего не понял еще. Уволенный от службы рядовой. Скорее всего, контуженный какой-нибудь, а может быть, и безрук-безногий. И не зажиточный, нет — в панике и отчаянии ищет возможности хоть как-то обустроить жалкое свое будущее, и не понимает, козявка, что нет у него будущего, нет и быть уже не может… "В центре кратера вулканического извержения".
    

"15 мая по старому. Дорогая Нюся! Сообщи пожалуйста в добром ли ты здоровье и не сидишь ли по приказу
     большевиков где-нибудь в подвале Смольного? Зная их
     манеру начинать с конца т. е. сначала схватить и
     посадить, а затем уже искать причину почему садить, то
     мы и опасаемся не случилось ли и с тобой такой
     штуки…"


    Без всякого сомнения — жирная, дебелая корова. Мещанка. Дура. Ни единой собственной мысли в голове. Если выжила, двадцать лет спустя с такой же идиотской самоуверенностью повторяла за газетами, что "правильно их стреляют… органы не ошибаются, а дыма без огня не бывает…".
    

"…Живем не важно, но еще не умерли от голода,
     хотя и был один момент, когда мы решили, что нам
     пришел капут. Живем собственно как студенты, всегда
     случайными деньгами. Вещи продаются очень дешево, ибо
     наши покупщики почуяли как вороны нашу нужду, а им
     значит поживу и не дают хоть сносную цену. Как на грех
     седло не покупается, а это главный козырь в наших
     руках. Если бы оно продалось то отец не медля поехал
     бы в Москву хлопотать о пенсии. А то если предоставить
     естественному ходу вещей то можно будет прождать и еще
     года или до своей кончины от голода…"


 

© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких

Яндекс.Метрика
Главная | Аркадий | Борис | Биография | Отзывы | Обратная связь