Братья Стругацкие

Романы > Бессильные мира сего > страница 26

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,

     — Алик. Вопросы задаю только я. Больше никто. Отвечать можно все, что захочется, понятно вам или непонятно — это совершенно несущественно. Главное, чтобы на каждый мой вопрос получился бы ваш ответ. Начнем?
     — Да.
    Сеанс начался. Сэнсей откинулся на спинку кресла и спросил (небрежно, без всякого нажима):
     — Где храбрец?
     — Его будут в печку сажать, — немедленно откликнулся Алик и радостно заулыбался, ужасно довольный, что у него так быстро и ловко получилось.
    Я давно уже привык к странным вопросам. И к странным ответам я привык тоже, но это, видимо, был случай, неожиданный даже для сэнсея. Он молчал, разглядывая радостного Алика со странным выражением: то ли ему сделалось вдруг интересно, то ли он вообще был ошеломлен.
     — А где трус? — спросил он наконец с недоверием в голосе.
     — Побёг всех закладывать!
    Сэнсей помолчал и осведомился вкрадчиво:
     — Джека Лондона почитываем?
     — А кто это?
    Но сэнсей не стал задерживаться на Джеке Лондоне (рассказ "Зуб кашалота" в переводе Клягиной-Кондратьевой).
     — Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? — спросил он требовательно.
     — Рыцарь.
     — Какой рыцарь?
     — Железный. Блескучий. С копьем.
     — А как он скачет?
     — Во всю ивановскую! — радостно выпалил находчивый юный джентльмен.
    Я слушал их вполуха, а сам смотрел на элегантного родителя и только диву давался поразительному его равнодушию к происходящему. Поначалу он, надо сказать, заинтересовался: глазки заблестели, сел он пряменько и, полуоткрыв змеиный рот, с любопытством переводил взор свой с сэнсея на мальчишку и обратно, явно пытаясь понять, что происходит, — обычная реакция свежего человека на наши экзерцисы. Но потом, довольно скоро, отчаялся, видимо, что-либо понять, поскучнел, потускнел, откинулся в креслах и принялся задумчиво играть со своей зловещей указкой — ловко, виртуозно, неуловимо для глаза то отправляя ее в небытие, то снова возвращая из ниоткуда, словно это была у него волшебная палочка. Странный, однако, родитель. Хотя видывали мы и не таких, конечно.
     — …Что сделала эта кошка?
     — Она съела тигра.
     — А что сказала кошка?
     — Я победила тигра! Я съела тигра!
     — Откуда взялся тигр?
     — Он там был. Светлогорящий.
     — Тигр, о тигр светлогорящий в глубине полночной чащи? Этот?
     — Нет. А тот, который любит все.
     — Не тигр, а Тигра?
     — Да! Я победила Тигру! Я съела Тигру!..
    Сэнсей уже вязал — щелкал спицами, высоко поднимал руки, продергивая нити, но глядел он только на мальчишку и не видел он сейчас никого и ничего, кроме мальчишки. И не слышал. И не замечал. Можно было бы, например, уронить на пол компьютер, или запустить на полную мощь "Полет валькирий", или, скажем, подраться с родителем — сэнсей ничего бы этого не заметил, только голос повысил бы да задрал бы до потолка свои голые брови.
    Вообще-то я все понимаю: вопросы — это серьезно. В конце концов, с вопросов начинается все-все-все в этой жизни. Например, вся наука. Это любой дурак знает. Даже последний дурак знает, что правильно поставленный вопрос содержит в себе половину ответа… Не будем спорить о цифрах, половину — вряд ли и далеко не всегда, но — заметную долю, да, несомненно, содержит. Однако сэнсей-то не ставит ПРАВИЛЬНЫХ вопросов! Правильно поставленные вопросы его совершенно не интересуют. Было время, когда я часами сидел, уставясь в стену, и перебирал в памяти какойнибудь сеанс, мучительно пытаясь уловить стратегию, или хотя бы тактику, или хотя бы мимолетный смысл в этой череде вполне бессвязных фраз с вопросительной интонацией. И не находил ничего.
     — …У папы черные глаза, у мамы черные глаза, а у сына — серые. Верите, что такое может быть?
     — Верю.
    (Они уже играли в "веришь-не-веришь".)
     — А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите?
     — Не-а. Не верю.
     — Правильно не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите?
     — Верю.
     — А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, — верите?
     — Верю!
     — Умница. А пример привести можете?
     — Могу. "Бог создал все". Ничего не докажешь.
     — Хм… А что Бог существует, верите?
     — Верю.
    А я вот — нет… A propos: я СОВЕРШЕННО не помню тех вопросов, которые задавал он мне двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память (бывает абсолютный слух, а у меня — абсолютная память). Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов, и тогдашний коричневый шлафрок сэнсея (с пятном от мороженого на левом обшлаге) тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню — температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра… А вот вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов.
    …Может быть, он ищет гёделевские вопросы (приходит мне иногда в голову) — те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни "да", ни "нет", не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то — зачем?.. Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности: "Почему — я?" Вопросвопль. Вся наша ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах… Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраивается этот вопрос. Но какое ему дело до контекста?..
    "…Мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы". Это написал В. В. Налимов в своем философском трактате "Канатоходец". Не знаю, не знаю. Почему-то все современные философы оставляют у меня впечатление безответственных говорунов. Никакой солидности. Никакой, понимаете ли, обстоятельности. И даже спецтерминология (испытанное оружие классиков) им не помогает — только возрастает протестное ощущение, что тебя, кроме всего прочего, еще и дурят. Что-то кашпировское вдруг обнаруживается в серьезном тексте, что-то чумаковское…
     — …Кому это принадлежит?
     — Его все равно нет.
     — Кому это будет принадлежать?
     — Кто первый придет.
    Так. Начитанный мальчик. Конан Дойла он тоже почитывает. "Обряд дома Месгрейвов", перевод Д. Лившиц. Но цитирует неточно. Надо было: "Тому, кто ушел" и "Тому, кто придет"…
     — В каком месяце это было?
     — В летнем месяце.
    Надо было: "В шестом начиная с первого". Но все равно — очень и очень недурственно. Какая смена подрастает. Конкуренция, Боб Валентиныч, конкуренция! Рынок.
     — Где было солнце?
     — Над елкой.
     — Где была тень?
     — Под палкой.
     — Сколько надо сделать шагов?
     — Десять и десять, а потом еще пять и пять…
     — Что мы отдадим за это?
     — Все, что у нас есть, все и отдадим.
    Сэнсею вдруг надоел "Обряд Месгрейвов", а может быть, этот сюжет попросту исчерпал себя, — он вдруг резко поменял тему.
     — Голова буйвола, рога его и четыре ноги прошли через окно. Почему же не проходит его хвост?