1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,
— У него сейчас уже есть опекуемый, — напомнил я на всякий случай, но он меня не слушал.
— Кладезь добра… Боже, во что вы все превратились! А Тенгиз? "Бороться со злом, — видите ли, — все равно, что бороться с клопами поодиночке: противно, нетрудно и абсолютно бесполезно". И поэтому не надо больше бороться со злом, а давайте лучше таскаться по бабам или устраивать эстрадные представления для новороссов… Юра Костомаров честно и бездарно зарабатывает на хлеб насущный, Полиграф наш Полиграфыч… Андрей-Страхоборец — старик. В пятьдесят лет он — старик! Что с ним будет через сто? Через двести? Руины? И ведь это все — драбанты, спецназ, старая гвардия! Деды! А молодые ни к черту не годятся, потому что ничего пока не умеют. Они знай себе галдят: "Дай, дай!.." О проклятая свинья жизни!..
— Вы еще Вадима забыли, — сказал я. — Resulting Force.
— Вот именно. Резалтинг-Форс. Только почему вы решили, что я его забыл?
— Мне так показалось.
— Я никого не забыл, — он явно не хотел говорить о Вадиме. — Я помню вас всех. Я вас во сне вижу, если хотите знать. Что же, по-вашему, я не понимаю, что вот вы, лично вы, Роберт Валентинович Пачулин, лорд Винчестер, попросту гниете здесь, при мне, на тепленьком местечке, без доступа воздуха? И я знаю, кто в этом виноват!
— Проклятая свинья жизни.
Он посмотрел на меня, высокомерно задрав безволосые брови.
— Вы полагаете, я не прав?
Я пожал плечами и занялся кофейной посудой.
Конечно же, он был прав. Как и всегда. Я мог бы еще добавить всякого к тому, что он здесь наговорил. Я много еще грустного мог бы к этому добавить… Роберт лорд Пачулин, по прозвищу Винчестер… К чертям. К собакам. Не хочу об этом думать… Но почему все это — так? Ведь все мы ДОВОЛЬНЫ! Мы же все вполне удовлетворены… Проклятая свинья жизни.
— Но, сэнсей, — сказал я, — ведь мы все довольны. Можно сказать, с нами все о"кей… Разве не этого вы хотели?
Он ответил мгновенно:
— Конечно, нет! Я вовсе не хотел, чтобы вы были довольны. Я даже не хотел, чтобы вы были счастливы. Если угодно, я как раз хочу, чтобы вы были НЕ довольны. Всегда. Во всяком случае, большую часть своей жизни… Я хотел, чтобы вы были ДОСТОЙНЫ УВАЖЕНИЯ. Ощущаете разницу? — Он поднялся, тяжело опираясь на столешницу. — Ладно. Спасибо за обед. Пойду поваляюсь немножко. А вы — уж пожалуйста — сделайте распечатку. Прямо сейчас. Там были прелюбопытнейшие повороты!
Он удалился к себе в апартаменты, а я засел за компьютер и принялся восстанавливать рабочий диалог. Никаких "прелюбопытнейших поворотов", естественно, я в этом диалоге не обнаружил, если не считать случаев, когда пацан выдавал свои ответы совсем близко к опорному тексту, и еще мне понравился "гражданин Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский". При случае обязательно преподнесу этот перл Юрке-Полиграфу, это будет "стрёмно" (как любит произносить мой непутевый племянник, ударник капиталистического труда).
В четыре часа позвонил Вадим и тусклым голосом попросил сэнсея, если можно, конечно.
— Он разлагается. На диване. Тебе срочно?
— Да нет… Не обязательно.
Он уже в четвертый раз звонил сэнсею, каждый раз "не обязательно", и каждый раз ничего не получалось. По-моему, сэнсей явно не хотел с ним встречаться. А он этого не понимал. (Я, впрочем, тоже.)
— Ты как, вообще? — спросил я на всякий случай.
— Никак. Ты придешь?
— Куда?
— К Тенгизу.
— Когда?
— Завтра, к семи. Все собираются.
— Первый раз слышу.
— Тебе что, Тенгиз не звонил?
— Нет.
— Ну, значит, позвонит еще, — равнодушно пообещал Вадим и повесил трубку.
Несколько минут я думал о нем и опять ничего не придумал, и тут, действительно, позвонил Тенгиз и в обычной своей отрывистой манере сообщил, что "завтра… у меня… в девятнадцать. Сможешь?"
— А в чем дело? — спросил я на всякий случай: вдруг что-нибудь изменилось.
— Надо.
— Что-нибудь изменилось? Новые обстоятельства какие-нибудь?
— Увидишь, блин. Надо же что-то делать. Выборы на носу.
— Ладно, — сказал я без всякого энтузиазма. — Надо значит надо. Тем более давно не собирались. С собой приносить?
— А как же, блин! Что за дурацкий, блин, вопрос!..
— А других, по-моему, не бывает, — сказал я, глядя на экран монитора. — Умные давно кончились. Да и с ответами затрудненка.
(На экране у меня было:
" — Чем мои руки похожи на руки бога?
— Играют на пианино.
— Почему мои ноги напоминают ноги осла?
— У нашего Барсука они разного цвета…")
— Ты лучше скажи: у тебя тачка — как? Бегает? — спросил я его, вспомнив про понедельник.
— Н-ну, с утра бегала, блин… Но была бледная!
— В понедельник сэнсея везти, ты не помнишь, конечно, блин.
— А, блин… Действительно. Третий понедельник. К которому часу подавать?
— К десяти — сюда. Я тебе еще напомню, не беспокойся.
— А чего мне, блин, беспокоиться? Это ты беспокойся. Это ты у нас лорд, блин, Винчестер.
Он дал отбой, а я вдруг понял, что думаю о нем. Не о работе, и не о понедельнике, и не о несчастном Вадиме, а о нем. И о себе. О нас всех, будь мы все неладны.
…Сверхбоец, Психократ, Великий Мэн. Красавец, лентяй, яростный еще совсем недавно плейбой, а теперь — безнадежно утомленный борьбой со злом страстный филуменист. Собирает спичечные этикетки! Тенгиз! Гос-споди!.. Да возможно ли такое? Возможно. Увы. Сейчас он годен разве что удалить препятствие: заставить кого-нибудь "забыть", например. Только и осталось от него, что чугунный взгляд исподлобья, да веки надвинутые на половину глазного яблока, да брезгливые губы. Люди, по его нынешним понятиям, — все, без исключений — полное говно. Мерзкие хари. Слюнявые пасти. Гнойные глазки. Мокрые лапы. Вонючие подмышки и подштанники… Черный матершинник, каждое второе слово "блин". Натужный бабник, баб своих меняющий еженедельно. И при этом — безнадежно влюбленный в лживую, кокетливую шлюшку. На эту его "Олюшку" (женщину легкомысленную и даже, пожалуй, развратную) почему-то совсем не действуют психократические Тенгизовы пассы, и, наверное, именно поэтому он влюблен в нее, как гимназист — смотрит в рот, стелится ковриком, прощает (не видит) измены, умоляет пожениться и завести ребенка. Не знаю более душераздирающего и непристойного зрелища, чем Тенгиз, умоляющий эту шлюшку панельную пойти с ним на Пласидо Доминго. Можно себе представить, что она с ним делает в окрестностях постели… Сэнсей, бедолага, только догадываться может, какое основное у Тенгиза занятие теперь: халтура эта позорная в частных психдиспансерах и вытрезвителях, где он "лечит внушением" расслабленных, проспиртованных и наркозависимых. А иногда, совсем уж без затей, занимается этим же самым и просто на дому, за хорошие деньги, ready cash, благо, что квартира у него хорошая, двухкомнатная…
…А Андрюха-Страхоборец — не просто старик, сэнсей, всевидящий вы наш. Он — мерзкий, поганый, въедливый, зануда-старикашка. Хотя и смотрится при этом, словно картинка из "Vogue" — пестро-лакированная, душистая, лизнуть хочется. "Его боится сама бабушка Старость и сама госпожа Смерть". Возможно, сэнсей, возможно. Струльдбругов, помнится, тоже Смерть, так сказать, бежала, но они не становились от этого симпатичнее… Почему бесстрашие порождает именно бессовестность? Бессовестность, безнравственность и вообще — равнодушие, холодное, словно задница проститутки. Тайна сия велика есть. Человек будто слетает с последних тормозов. "Ничего не боится". А бояться — при прочих равных — видимо, должен… "Страх божий".
© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких