1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,
Седло какое-то. При чем здесь седло? Может быть, они из помещиков, и осталось у них от прежнего выезда одно лишь роскошное седло. С чепраком. Смотри "Три мушкетера". Впрочем, маловероятно: какая пенсия может быть для помещика в восемнадцатом году? Но с другой стороны, откуда в мещанской или, скажем, чиновничьей семье седло?..
"…Хорошо бы нам выхлопотать пенсию и уехать
скорее отсюда. Уж очень дорогие здесь продукты. Скоро
вот продукты будут нам не по карману. Хотя по газетам
судя, куда мы собираемся там уже началась холера, но
это нас не пугает, ибо от холеры можно умереть или
нет, а уж голод то не помилосердствует…"
Не-ет, никакой голод вас не возьмет. И уж никакая холера, конечно. Вечные. Вечные! Будьте вы неладны, с пенсиями вашими и с вашими продуктами.
"…Что будет, Нюся, что только будет дальше если
еще будет этот год неурожай. Все людское зверье
поднимется и станет грызть друг друга тогда. Ну да на
все воля Господняя…"
Это уж точно. И про зверье точно, и про волю Господню. Сколько же лет… сколько веков вы это повторяете: воля Господня, воля Господня. Удобрение.
"…Дело в том что хозяин наш всем и каждому
говорит, что квартирантами он тяготится, что стоит ему
посидеть день и пошить как вся плата за квар. пополнится.
А ему важен покой собственной персоны. Но
конечно он все это лжет и пренахально, ибо такого
скупца и спекулянта я еще не видывала. На днях еще
продал картофель тете Катерине за меру 45 руб. а сам
платил своим род. за нее 25 руб. Это той тете
Катерине, за которой посылали в 3 ч. ночи прося ея
обмыть покойницу жену. А послушать его речи, так это
прямо святой…"
Штамп на письме: "Тверь, 28.5.18". Без малого век миновал, а что изменилось? Картошка подешевела. А может быть, и нет. Это смотря что такое "мера"… Так, теперь у нас почтовая карточка. Вот странно: вся мухами засижена. Что они ее, на стенку вешали, что ли?
"Ваня, привези одну керосиновую лампу, одну оставь
для себя и для Нюши. Нюша просит оставить с ея вещами
маленькую подушку. Бачил в Сар. не поехал и пожалуй
вовсе не поедет…"
Отправлено 2.11.18 из Москвы в Петроград. Где они теперь, эта Нюша и этот таинственный Бачил? А керосиновая лампа, очень может быть, и цела. Впрочем, нет, вряд ли. Кто станет хранить керосиновую лампу? Разве что какой-нибудь вконец сдуревший коллекционер.
"Милая Лета. Поздравляю тебя с прошедшим днем
ангела. Лета, спасибо тебе за сухари, они очень нужны,
т. к. я теперь получаю паек меньше. Отпусков у нас не
дают (такое свинство), а то я бы прикатила. Пришли,
если можешь, картошки. Поцелуй за меня, только
обязательно, Мииксю и Волика. Борусу Ал. привет. Леля".
Эта открытка отправлена в Петроград из Орла, 26.7.19. Сухари, картошка, паек… Они вообще о чем-нибудь еще говорили тогда между собой? Ведь, между прочим, война идет. Генерал Деникин, рейд Мамонтова, Буденный Первую конную организует… На самом деле не Буденный, а совсем другой человек, впоследствии ликвидированный за ненадобностью, но не в этом же дело… А, да на хрен их всех! Получили то, чего заслуживали. Все. Все до одного… А это еще что за ракообразное?
"Estimata sinjoro! Mi tralegis Vian anonceton kaj
kuragas skribi al Vi…"
Писано из Иркутска в Cerveny Nostelec, Чехословакия, и это уже декабрь двадцать первого. Это мы отложим в сторону. В языках не сильны, нет, совсем не сильны: немецкий со словарем. Странно, как открытка, отправленная в Чехословакию, попала в этот сугубо российский архив?
"Верунчик дорогой, стоим в Армавире. Денечки
жаркие, как предыдущие, но очень хорошо. Набегают
легкие облачка, ласкающий ветер. Я побывал в городе на
рынке и очень разочарован ценами. Черешня 8 — 15 милл
фунт. Какая маленькая разница с Петроградом! Малина 15
милл. В Крыловском масло было не дорого (2 ф — 25
милл), но к сожалению не во что было взять. В бумаге
оно расплавилось бы. В другой раз надо собираться в
дорогу иначе. С собою провизии брать очень мало, но
брать сосуды для молока, масла. Взятая мною провизия
почти вся испортилась. Котлеты выдержали 1 день,
пирожки дня 2, колбаса вся погибла. Бросать ужасно
жаль особенно то, что сделано заботливыми ручками.
Целую крепко…"
Послано из Армавира в Петроград, 22.6.23, уже отъелись, уже котлеты жрут, масло фунтами. Пирожки… Как с гуся вода! Будто и не было ничего — ни голода, ни войны, ни катастрофы. Все проходит! Одни котлеты вечны — сделанные заботливыми ручками…
Он пристроился к компьютеру, чтобы занести все данные по конвертам и открыткам в базу, но тут Тимофей объявился вдруг из своего логова — сначала положил горячую морду на бедро, а потом, оставшись без ответа (в скобках — привета), ткнул носом под локоть, крепко и настойчиво. Ядозуб посмотрел на него сверху вниз и сказал: "Животное. Обоссался уже?" — "Еще нет, но — скоро", — откликнулся Тимофей, усиленно вращая обрубком хвоста, попискивая и страстно дыша. Потом он, задрав тощую задницу, прилег на передние лапы и так замотал головой, что черные уши его разлетались как лохмотья на ветру и слюни полетели во все стороны. Надо было и пора выводить. С семи утра человек не ссамши. Не то что некоторые, привилегированные, которые по два раза в час…
Он отправился в сортир, и Тимофей, разумеется, последовал за ним как привязанный, и все время, пока он кряхтел там над горшком и тужился, преодолевая патологические свои затруднения, он слышал, как за дверью нетерпеливо и нервно цокают когти о линолеум и раздается мучительный писк, отчаянно-тонкий, почти ультразвуковой, и он улыбался, представляя себе лохматое дурацкое животное, помирающее сейчас от отчаяния и горя, что не может видеть воочию богоподобного хозяина своего, давателя пропитания и опору мира сего. Смешной пес, ей-богу. Хорошие люди — собаки. В отличие от людей. Собаки — хорошие люди, а вот люди, как правило, — паршивые собаки…
Потом он приготовил похлебку — навалил от души большой ложкой в Тимофееву миску и поставил на специальную скамеечку, чтобы животное, вернувшись с променада, сразу же могло бы насладить себя любимой жрачкой. И только после этого снял с гвоздя поводок и занялся приготовлениями к выходу уже вплотную.
— Интересно мне знать: почему этот сопленосец называл тебя Тимофей Евсеичем? — приговаривал он вслух, приспосабливая поводок к ошейнику. — Какой же ты Евсеич? Ты у нас какой-нибудь Рексович. Уж как минимум — Артемонович…
Артемонович не возражал — он рвался гулять и был согласен на любой вариант.
Перед выходом он погляделся в зеркало. Поправил берет. Приласкал горстью восьмидневную щетину. Остался вполне доволен собою и осторожно приоткрыл выходную дверь. Маловероятно было столкнуться здесь с опасностью, но, как известно, самые неприятные случаи в жизни именно маловероятны. Осторожность еще никому не повредила… Там, в чужих теперь владениях, было тихо, и стоял привычный уже не то аромат, не то смрад загадочных благовоний. В коридоре до самого поворота никого не было видно, лампочку никто, в натуре, и не подумал ввинтить, так что освещен был только сам поворот за угол — но не электрическим светом, а желтоватым, колеблющимся, — видимо, там опять жгли лампады.
Он вышел в коридор и, придерживая беззаветно рвущегося с поводка Тимофея, принялся тщательно запирать дверь на свою территорию. Здесь, за этой дверью, у него все было свое: свои шесть с половиной квадратных метров, и своя кухонька с газовой плитой, и свой санузел со своей страшненькой на вид, но вполне годной к употреблению ванной. Когда-то здесь жила прислуга. Как же ее звали на самом деле? Анастасия Андреевна ее звали, вот как, а он звал ее Асевна и любил больше всех на свете. Она была большая, мягкая, добрая, и около нее всегда замечательно пахло тянучками… Собственно, никого, кроме нее, он, пожалуй, никогда не любил, так что и сравнивать, пожалуй, было не с кем…
© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких