Романы > Бессильные мира сего > страница 35

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,


     — И человек проходит.
     — А как же ненависть?
     — Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.
     — Сэнсей ошибается?
     — Да. И не так уж редко. Он дал Гришке "Американскую трагедию", а Гришка вместо этого прочел "Путешествие на край ночи".
     — Не понимаю.
     — А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.
     — Ты можешь без крепких выражений?
     — Вообще-то могу, но зачем?
     — По просьбе трудящихся.
     — Слушаюсь. Голос трудящихся — голос божий.
     — Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит — Олгой-хорхой?
     — "Олгой-хорхой" в переводе с монгольского значит "страшный червяк". Есть такая легенда, будто он водится в пустыне и убивает на расстоянии — то ли ядовитым газом, то ли электрическим разрядом.
     — А при чем здесь твой Гриша?
     — Слушай, княгиня, зачем тебе все это знать?
     — Мне его жалко, — сказала Ольга.
     — Вот тебе и на. Ты же его не видела никогда.
     — Вот и расскажи.
     — Он маленький, толстый, всегда небритый человечек с неподвижным взглядом. Очень неопрятный.
     — С плохими зубами?
     — Не помню. Кажется. Он не имеет обыкновения показывать зубы.
     — И не улыбается никогда?
     — По-моему, никогда. С чего это ему улыбаться? Он один как перст — ни родственников, ни друзей…
     — Почему?
     — Родственники все померли, а друзей он разогнал.
     — Зачем?
     — А как ты думаешь, приятно общаться с человеком, который при встрече всегда спрашивает: "Ты еще жив?" С изумлением.
     — Не знаю. Наверное, неприятно. Но он же не всерьез это спрашивает?
     — Откуда мне знать, может быть, и всерьез. Было время, он входил в компанию, но потом отошел. Просто перестал появляться. И звонить перестал. Сделался сам по себе. Сидит в своей каморке, как каракурт в норе, и читает чужие письма.
     — Зачем?
     — Хобби у него такое. Скупает старые семейные архивы. Бродит по свалкам, по разным помойкам, собирает старые письма. Как бомж. Если стоит дом, предназначенный к сносу, он тут как тут, наш Олгой-хорхой, с мешком и с фонариком… Спелеолог хренов.
     — Ты его здорово не любишь, правда?
     — А за что его любить? За то, что он всех нас ненавидит?
     — Ну и что? Ты тоже всех ненавидишь.
     — Неправда. Меня просто тошнит иногда. А вот он — да — ненавидит.
     — Откуда ты взял?
     — А вот ты приходи ко мне завтра — посмотришь.
    Ольга сделала гримасу.
     — Нет.
     — Что — нет?
     — Не приду. Мне с вами не нравится.
     — Почему, кстати? Давно хотел спросить.
     — Сама не знаю. Мне с вами жутко. Или противно. Или жутко противно.
     — Вот странно! Ведь это все нетривиальные люди. Что ни личность, то фигура.
     — Ладно. Я не хочу об этом говорить. Расскажи еще лучше про своего Олгоя-хорхоя.
     — Он как раз из нас самый, наверное, серый. Совершенно не знаю, что еще о нем рассказывать.
     — А кто у него родители?
     — Они померли все. Мать — ему еще года не было. Отец — лет уж тридцать, наверное, как помер. Выдрал его однажды ремнем, дико, со злобой, за какую-то мелкую пакость, и сам же тут и отрубился. Сердце. Он у него был нетривиальный человек — знаменитый архитектор, строил виллы для начальства, лауреат, академик, партайгенацвале. Пил по-черному всю жизнь. Человек могучих страстей и слабого здоровья. Любимое присловье у него было: "Всё на свете херня или залепуха"…
    Он замолчал, сходил на кухню, извлек из холодильника банку джинтоника, откупорил, хлебнул, а потом, спохватившись, спросил: "Хочешь?" Она нетерпеливо мотнула волосами и сказала:
     — Рассказывай дальше.
     — Да я не знаю ничего толком. Ну, остался он с мачехой. Ему, скажем, десять лет, а мачехе — двадцать. Судя по всему была она неописуемая красавица и вполне законченная блядь… Извини, но из песни слова не выкинешь. Пережила своего архитектора на двадцать лет, пила по-черному, а под конец жизни еще и кололась. Жила одна в пяти комнатах, продала в конце концов всё — все ковры, все хрустали, до последнего стула, — оставила после себя голые стены и Гришанин закуток, где он ютился с какой-то старухой, с прислугой, она ему была что-то вроде Арины Родионовны… Да ну его к черту, лапа, иди ко мне.
     — Не смей называть меня лапой!
     — Что это вдруг?
     — Потому что это твой Роберт придумал.
     — Хорошо. Я буду тогда называть тебя ногой. Ножкой. Нога моей судьбы. Прощайте, други, навсегда, страдать я боле не могу: судьбы рука сломала любви ногу…
     — Господи, как я от тебя устала!.. Подвинься.
     — М-м-м?
     — Нет. Не хочу. Прекрати.
     — Головка болит?
     — Все болит. Я, между прочим, целый день стирала… Отстань.
     — Вымрем!
     — Ничего, не вымрем. Одна знаменитая ваша Мариша обеспечит воспроизводство, и с лихвой.
     — Ну, не знаю. У Маришки трое. Или четверо? Не помню. Пусть даже четверо. У Эль-де-преза — двое. У Роберта — один. У Юрки-Полиграфа — ноль, и ничего не предвидится. У Димки — ноль…
     — Зато у Андрей Юрьевича!..
     — Да, это верно. Но они у него все незаконные.
     — А какая разница?
     — Никакой. М-м?..
     — Отстань, я тебя прошу. Лучше посуду помой.
     — Ей-богу, вымрем! Вот увидишь, нога души моей!..
    

Лирическое отступление N 5.
Отец Ядозуба, или большие дети — большие неприятности


    Он вернулся домой рано, снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики и сказал жене (не глядя, распутывая галстук): "Водки". Она метнулась в столовую, вернулась со стопочкой на подносике (три четверти стопки, пикуль на блюдечке, салфетка углом). Он брезгливо принял стопку, выплеснул ее на ковер, сам прошел к буфету и налил полный фужер. Выпил в три глотка. Всосал воздух через побелевшие ноздри. Постоял неподвижно несколько секунд, потом спросил (по-прежнему не глядя): "Дома?" — "Дома", — сказала жена шепотом. Она уже, безусловно, все знала: позвонили, доложили, обосрали своим радостным сочувствием с ног до головы…
    Через всю квартиру, ступая тяжело (словно весь день грузил мешки на станции), прошел по коридорам, распахнул дверь с табличкой (украденной где-то в присутственном месте) "ПРОШУ СТУЧАТЬ", вошел в комнату и остановился у порога, не закрывая за собой дверь: намеревался только два слова сказать и сейчас же уйти (ненависть душила, пополам со стенокардией).
    Наследник занимался любимым делом: перебирал старые бумаги. Старыми бумагами было все в комнате завалено, словно это не комната подростка, а сраный какой-нибудь архив домжилуправления. И пропахло все старой бумагой, а у стены стояли, перекосившись, два рыжих облупленных чемодана — давеча притащил с какой-то свалки, с клопами и тараканами.


 

© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких

Яндекс.Метрика
Главная | Аркадий | Борис | Биография | Отзывы | Обратная связь