Романы > Стажеры > страница 2

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59,


    — Здравствуй, Маша, — произнес Дауге.
    Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.
    — Ты… не улетел? — сказала она.
    — Нет.
    — Ты полетишь позже?
    — Нет. Я остаюсь.
    Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.
    — Что значит — остаешься? — недоверчиво спросила она.
    Он взялся за спинку стула.
    — Можно нам посидеть с тобой? — спросил он. — Это Гриша Быков. Сын Быкова.
    Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.
    — Очень рада, — сказала она. — Садитесь, мальчики.
    Гриша и Дауге сели.
    — Меня зовут Мария Сергеевна, — сказала она, разглядывая Гришу. — Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.
    Гриша опустил глаза и слегка поклонился.
    — Я знаю вашего отца, — продолжала она. Она перестала улыбаться. — Я многим ему обязана, Григорий… Алексеевич.
    Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:
    — Что ты будешь пить, Маша?
    — Джеймо, — ответила она, ослепительно улыбаясь.
    — Это очень крепко? — спросил Дауге. — Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.
    Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.
    — Вот мы и встретились, — сказал он. — А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?
    — Нет, — проговорила она. — Я никого не жду.
    Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.
    — Ты провожала, — тихо сказал он.
    Она кивнула.
    — Кого? Неужели нас?
    — Да.
    У него остановилось сердце.
    — Меня? — спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.
    — Нет, — ответила она.
    — Володьку? — сказал он с горечью.
    — Да.
    Гриша тихонько ушел.
    — Какой милый мальчик, — сказала она. — Сколько ему лет?
    — Восемнадцать.
    — Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.
    — Да, время идет, — сказал Дауге. — Вот я уже и не летаю.
    — Почему? — равнодушно спросила она.
    — Здоровье.
    Она быстро взглянула на него.
    — Да, ты неважно выглядишь. Скажи… — она помолчала. — А Быков тоже скоро перестанет летать?
    — Что? — спросил он с удивлением.
    — Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, — сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала. — Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.
    — А причем здесь Быков? — спросил Дауге неприязненно.
    — С Быковым безопасно, — сказала она просто. — Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты — и вдруг не летаешь.
    — Буду работать в институте, — сказал Дауге.
    — Работать… — она покачала головой. — Работать… Посмотри, на что ты похож.
    Дауге криво усмехнулся.
    — Зато ты совсем не изменилась. Замужем?
    — С какой стати? — возразила она.
    — Я вот тоже так холостяком и остался.
    — Не удивительно.
    — Почему?
    — Ты не годишься в мужья.
    Дауге неловко засмеялся.
    — Не нужно нападать на меня, — сказал он. — Я просто хотел поговорить.
    — Раньше ты умел говорить интересно.
    — А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.
    — Нет, почему же? — вежливо сказала она. — Я с удовольствием слушаю тебя.
    Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.
    — А Володю я провожаю всегда, — сказала она. — У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю. — Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу. — Он единственный близкий мне человек. — Она подняла бокал и отпила несколько глотков. — Сумасшедший мир. Дурацкое время, — сказала она устало. — Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?
    — Понимаю, — сказал Дауге. — Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос — "зачем?" — Она снова отпила из бокала. — Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?
    Дауге хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь, наконец, калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:
    — Они тоже хотят прожить жизнь так, как им хочется. Но вам хочется разного.
    Она резко возразила:
    — А что, если права я?
    — Нет, — сказал Дауге. — Правы они. Они не задают вопроса "зачем?".
    — А может быть, они просто не могут широко мыслить?
    Дауге усмехнулся. Что ты знаешь о широте мысли, подумал он.
    — Ты пьешь холодную воду в жаркий день, — сказал он терпеливо. — И ты не спрашиваешь — "зачем?". Ты просто пьешь, и тебе хорошо…
    Она прервала его:
    — Да, мне хорошо. Вот и дайте мне пить мою холодную воду, а они пусть пьют свою!
    — Пусть, — спокойно согласился Дауге. Он с удивлением и радостью чувствовал, как уходит куда-то противная гнетущая тоска. — Мы ведь не об этом говорим. Тебя интересует, кто прав. Так вот. Человек — это уже не животное. Природа дала ему разум. Разум этот неизбежно должен развиваться. А ты гасишь в себе разум. Искусственно гасишь. Ты всю жизнь посвятила этому. И есть еще много людей на планете, которые гасят свой разум. Они называются мещанами.
    — Спасибо.


 

© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких

Яндекс.Метрика
Главная | Аркадий | Борис | Биография | Отзывы | Обратная связь