1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65,
— Не знаю, — сказал Роберт. — Не видел. Думаю, что худо. — Он опять кривил душой, но не объяснять же было ему про нобелевскую лекцию, которую сэнсей читает полутрупу.
— Б-блин, — сказал, огорчившись, Тенгиз, и они оба надолго замолчали.
Потом Тенгиз спросил:
— И как тебе понравилась эта история? Я имею в виду — с Интеллигентом.
Роберт пожал плечами.
— Да, господа мои, — сказал Тенгиз. — Воистину: все, что неестественным путем было начато, неестественным путем и закончится.
Роберт возразил без всякого азарта:
— Чего уж тут неестественного: шлепнули, как простого, заскорузлого лоха. Если отвлечься от деталей, разумеется. Детали — да. Тут остается только руками развести.
— Нет, голубчик, не говори. Не как простого. Совсем не как простого. И не только в деталях дело. "Если бы ненавидящие взгляды могли убивать, население бы сильно поубавилось". Ядозуб — он это умел. Он был — олгой-хорхой, только вы все в это поверить не умели… А вот знаешь ли ты, кто его охранял? Интеллигента? Эль-де-през. Лично.
— А кто это? — Роберт удивился. — "Кто таков, почему не знаю?"
— Л. Д. П. — Тенгиз нарисовал в воздухе три буквы с точками. — Лучший Друг Президента.
— Кто-нибудь из наших? — догадался Роберт.
— О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель.
— А… "Идеальный бодигард". Я с ним незнаком.
— Естественно, он никогда с нами не общается. Вернее, редко.
— Куда уж реже. Никогда.
— Это с тобой — никогда. А с нами, с простыми людьми — редко, но все-таки общается.
— Что ж он его не спас, если он "идеальный"? Или он только по президентам специалист?
— В том-то и проблема, блин. В том-то и проблема! Видимо, против лома нет приема.
— "Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома", — процитировал Роберт, и они снова замолчали.
По коридору прошуршала (справа налево) еще одна монахиня в клобуке и с толстой пачкой бумаг на согнутой руке. Тихо было, как в приемной какого-нибудь самого высокого превосходительства, но как ни напрягал Роберт слуха, ни звука не доносилось теперь из палаты, и совершенно невозможно было представить себе, что там делает этот странный чудоинвалид в синем халате, исполосованном серебряными драконами.
Тут Роберт вдруг, ни с того ни с сего (а в общем-то — понятно почему), вспомнил давний разговор, который имел место между сэнсеем и человеком, которого прислал Аятолла, — разговор по поводу Интеллигента, которого они, впрочем, дружно и не сговариваясь называли "наш профессор". "В экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познаниями", — сказал тогда человек Аятоллы. И сэнсей вежливо заметил, что это звучит как цитата. "А это и есть цитата", — заметил человек Аятоллы (лощеный, длиннолицый, длиннорукий, вообще длинный, безукоризненно вежливый, весь с иголочки — от лакированных штиблет до употребляемых цитат). "Но, однако же, согласитесь — к месту". — "Вот как? И откуда же это?" — "Представьте себе, не помню. У меня странная память: я хорошо запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок". Тут сэнсей посмотрел на Роберта, и Роберт не подкачал: "Андре Жид. "Подземелья Ватикана". Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная". — "Спасибо, — сказал ему сэнсей и снова обратился к человеку Аятоллы и к теме разговора. — Но ведь ему и не надо обладать познаниями, нашему Профессору. Достаточно убеждений. Он же политик, а не экономист". — "Мы придерживаемся ровно такого же мнения", — мгновенно откликнулся человек Аятоллы, и они, видимо, заговорили о деталях (и теперь понятно, о каких: как поэффективнее настропалить беднягу Резалтинг-Форса), — во всяком случае, Роберт был тут же отослан готовить кофе по-турецки…
— Все равно жалко, — сказал вдруг Тенгиз.
— Конечно, жалко, — согласился Роберт. — Он столько намучился, бедняга, и все коту под хвост. Но зато он научился поворачивать трубу!
— Какую трубу?
— Большого диаметра.
— Да я не о нем! — сказал Тенгиз с досадой. — Блин. С ним все ясно. Я о бедолаге этом, о Ядозубе. Хотя я все знаю про него. Больше вашего. Он был тот еще фрукт… Знаешь, он однажды вдруг при мне пустился в рассуждения: почему вот он с удовольствием смотрит на щенят и на котят, а от детишек, любых, его тошнит? Почему больную собаку жалко ему до слез, а бомжа какого-нибудь ну нисколечки. Старуха, говорит, прогуливает своего мопса, старого как египетский сфинкс, уже оцепенелого совсем, — мопсу я сочувствую, а старуху — в гробу видел и то — с отвращением… Я ему сказал тогда: ты просто, наверное, очень любишь животных, Олгоша дробь Хорхоша? И знаешь, что он мне ответил? Нет, сказал он. Я просто очень не люблю людей. Совсем не люблю. Никаких. И при этом он смотрел на меня как на кучу свежего говна. Нисколечки не стесняясь и даже с вызовом.
— Да-а, прелесть какой симпатичный был человечек, мир праху его. Только вот зачем ему понадобилось гробить Интеллигента?
— Это ты меня, блин, спрашиваешь?.. И откуда ты, собственно, взял, что он кого-нибудь вообще гробил? Может быть, он таким вот, блин, сложным образом самоубился?
— Это возможно? — осведомился Роберт.
— Откуда, блин, нам знать, что возможно, а что невозможно, когда речь идет о хомо сапиенс? На мой взгляд, например, так помнить все на свете, как ты помнишь, — вот это, да, действительно невозможно, блин. Или управлять тараканами, как наш Вэлвл.
— Понял.
— Ну?
— Все. Понял тебя. Понял, что ты хочешь сказать… Минуточку.
Роберт поднялся. Слева приближался потенциальный противник — скорым шагом, энергично, напористо — и за спиной его, словно хоругвь, словно некий рыцарский плащ, вился и трепетал по воздуху серебристый шлейф, какое-то легкое полупрозрачное мерцающее покрывало: довольно толстый рулон этой серебристой материи он держал в обнимку обеими руками, будто ребенка. Выглядело все это довольно странно, но Роберту было сейчас не до деталей, пусть даже и странных, — он устремился к двери и встал в проеме.
— Мне только передать, — сказал вражеский бодигард с интонацией неожиданно просительной. Роберт мельком отметил, что он нисколько не запыхался, словно не шел только что быстрым шагом, почти, можно сказать, бежал. И выражение лица у него обнаружилось вполне человеческое, а вовсе не волчье, как давеча. И вообще…
Роберт поджал губы и, повернувшись, тихонько постучал в дверь. Дверь распахнулась мгновенно — словно там стояли и ждали в нетерпенье этого стука, а за дверью обнаружилась почему-то тьма кромешная, и пахнуло оттуда сухим жаром, как из сауны, а сэнсей уже тянул через порог длинные жадные руки, нетерпеливо приговаривая: "Давайте… Ну! В чем дело?.."
Роберт стоял остолбенело. Рядом прошуршала с шелковистым свистом серебряная ткань, коснулась его лица (слабо треснули статические разряды), — а он все глаз оторвать не мог от этого мрачного виденья: в слабом свете ночника, прямая, как готическая фигура — горгулья, горгона, гарпия, — с черными руками, уроненными поверх одеяла, сидела в постели мумия — с полуоткрытым провалившимся ртом, всклокоченными, словно сухая пакля, волосами, темно-желтая, мертвая, а круглые неподвижные глаза светились красным…
Дверь захлопнулась, и Роберт перевел дух, приходя в себя словно после короткого обморока. Вражеский бодигард бормотал что-то над ухом — он не слышал и не слушал его. Будь оно все проклято, думал он бессильно и беспорядочно. На кой, спрашивается, ляд все это, если все так кончается?.. Не хочу!.. Он словно в преисподнюю заглянул — окунулся в уголья, в серное инферно — и вынырнул, обожженный, весь залитый внезапным потом.
— Знаешь, я, с твоего позволения, все-таки пойду, — сказал Тенгиз.
Роберт посмотрел на него. Видимо, Тенгиз ничего не заметил. Видимо, со стороны все выглядело вполне обыкновенно, пристойно и достойно — никакого общего позеленения, помутнения взора и прочих признаков кратковременной психопатии.
© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких