Братья Стругацкие

Романы > Дело об убийстве, или отель "У погибшего альпиниста" > страница 26

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48,

Если не считать убийцы, конечно. И если считать, что все допрошенные говорят правду. Значит, Олаф убит где-то между началом десятого и началом первого. Ничего себе, промежуточек. Впрочем, Симонэ утверждает, будто без пяти десять в комнате Олафа было слышно какое-то движение, а примерно в десять минут одиннадцатого никто в номере не отзывался на стук дю Барнстокра. Но это еще ничего не значит, Олаф мог в это время выйти. Я с досадой дернул себя за волосы. Олафа вообще могли убить не в номере… Нет, рано, рано делать выводы. У меня еще остается Брюн по делу Олафа и госпожа Мозес по делу Хинкуса… Хотя что она мне может сказать? Ну, вышла на крышу, ну, увидела Хинкуса… Минуточку, а зачем она выходила на крышу? Одна, без мужа, декольте… Ладно. Вопрос: с кого начать? Поскольку убит Олаф, а не Хинкус, и поскольку госпожа Мозес уже наверняка знает об убийстве от супруга, начнем с чада. Спросонок люди говорят иногда интересные вещи. Заодно, может быть, удастся определить, какого оно пола, мельком подумал я, поднимаясь.
    Стучать в номер к чаду пришлось долго и громко. Потом за дверью зашлепали босые ноги, и сердитый сипловатый голос осведомился: какого дьявола?
    — Откройте, Брюн, это я, Глебски, — сказал я.
    Последовало короткое молчание. Затем голос испуганно спросил:
    — Вы что, свихнулись? Три часа ночи!..
    — Откройте, вам говорят! — прикрикнул я.
    — А в чем дело?
    — Вашему дядюшке плохо, — сказал я наугад.
    — Ну да?.. Постойте, дайте штаны надеть…
    Шлепанье босых ног удалилось. Я ждал. Потом ключ в замке повернулся, дверь распахнулась, и чадо шагнуло через порог.
    — Не так быстро, — сказал я, придерживая его за плечо. — Ну-ка, зайдемте в номер…
    Чадо явно еще не проснулось до конца и поэтому не проявило особенной строптивости. Оно позволило вернуть себя в номер и усадить на разоренную кровать. Я сел в кресло напротив. Несколько секунд чадо смотрело на меня сквозь свои огромные черные очки, и вдруг пухлые розовые губы его задрожали.
    — Так плохо? — шепотом спросило оно. — Да не молчите же, скажите что-нибудь наконец!
    С некоторым удивлением я был вынужден признать, что это дикое существо, по-видимому любит своего дядю и боится за него. Я достал сигарету и сказал, закуривая:
    — Нет, ваш дядя жив и здоров. Речь пойдет о другом.
    — Но вы же сказали…
    — Ничего я не говорил, вам приснилось. Вот что: быстро и немедленно говорите. Когда вы расстались с Олафом? Ну, живо!
    — С каким Олафом? Чего вам от меня надо?
    — Когда и где вы в последний раз видели Олафа?
    Чадо помотало головой.
    — Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?
    — Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда вы в последний раз виделись с Олафом?
    — Да что вы затвердили одно и то же? — возмутилось чадо. Оно постепенно приходило в себя. — И чего вы вообще вперлись ко мне посреди ночи?
    — Я вас спрашиваю…
    — А мне на вас плевать! Убирайся отсюда, а то я дядю позову! Фараон чертов!
    — Вы танцевали с Олафом, а потом ушли. Куда? Зачем?
    — А вам-то что? Невесту приревновал?
    — Хватит болтать, скверная девчонка! — гаркнул я. — Олаф убит! Я знаю, что ты — последняя, кто видел его живым! Когда это было? Где? Живо! Ну?
    Наверное, я был страшен. Чадо отшатнулось и, словно защищаясь, вытянуло руки ладонями вперед.
    — Нет! — прошептало оно. — Что вы? Что вы?..
    — Отвечайте, — сказал я спокойно. — Вы вышли с ним из столовой и направились… Куда?
    — Н-никуда… просто вышли в коридор…
    — А потом?
    Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.
    — А потом? — повторил я.
    — Позовите дядю, — сказало чадо твердо. — Я хочу, чтобы здесь был дядя.
    — Дядя вам не поможет, — возразил я. — Вам поможет только одно — правда. Говорите правду.
    Чадо молчало. Оно сидело, съежившись, на кровати под большим рукописным плакатом "Будем жестокими!" и молчало. Потом из-под черных очков по щекам потекли слезы.
    — Слезы тоже не помогут, — сказал я холодно. — Говорите правду. Если вы будете лгать и изворачиваться, — я сунул руку в карман, — я надену на вас наручники и отправлю в Мюр. Там с вами будут говорить совсем уже посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?
    — Я понимаю… — едва слышно пролепетало чадо. — Я скажу…
    — Правильное решение, — одобрил я. — Итак, вы с Олафом вышли в коридор. Что было дальше?
    — Мы вышли в коридор… — повторило чадо механически. — А дальше… дальше… Я плохо помню, память у меня паршивая… Он что-то сказал, а я… Он что-то сказал и ушел, а я… это…
    — Никуда не годится, — сказал я, покачав головой. — Попробуйте снова.
    Чадо с хлюпаньем утерло нос и полезло рукой под подушку. За носовым платком.
    — Ну? — сказал я.
    — Это… это стыдно, — прошептало чадо. — И противно. А Олаф мертвый.
    — Полиция, как и медицина, — наставительно произнес я, ощущая огромную неловкость, — не признает таких понятий, как "стыдно".
    — Ну ладно, — сказало вдруг чадо, гордо вздернув голову. — Дело было так. Сначала шутки: жених и невеста, мальчик или девочка… ну, вроде как вы со мной обращались… Он тоже, наверное, принял меня неизвестно за что… А потом, когда мы вышли, он принялся меня лапать. Мне стало противно, и пришлось дать ему по морде… по лицу…
    — Ну? — сказал я, не глядя на него.
    — Ну, он обиделся, обругал меня и ушел. Может быть, я, конечно, зря, может, и не надо было давать волю рукам, но он тоже был хорош…
    — Куда он ушел?
    — Да откуда мне знать? Стану я смотреть, куда да зачем… Ушел по коридору… — Чадо махнуло рукой. — Не знаю куда.
    — А вы?
    — А я… А что — я? Все настроение пропало, противно, скукотища… Одно и оставалось — пойти к себе, запереться и напиться до чертиков…
    — И вы напились? — спросил я, осторожно потягивая носом и исподволь оглядывая номер. Кавардак в номере был страшный, все было разбросано, все валялось кое-как, а стол был завален длинными полосами бумаги — лозунгами, как я понял. Вешать на дверях у полицейских чиновников… Спиртным действительно попахивало, а на полу у изголовья постели я заметил бутылку.
    — Ну, натурально, я же говорю вам!
    Я наклонился и взял бутылку. Бутылка была основательно почата.
    — Драть вас некому, молодой человек, — сказал я, ставя бутылку на стол, прямо на лозунг "Долой обобщения! Да здравствует мгновение!". — Вы потом все время сидели здесь?
    — Да. А что делать? — Чадо по-прежнему, видимо, по старой привычке, старательно избегало родовых окончаний.
    — А когда вы легли спать?
    — Не помню.
    — Ну хорошо, предположим, — сказал я. — А теперь подробно опишите все ваши действия с того момента, как вы вышли из-за стола, и до того момента, как вы с Олафом удалились в коридор.
    — Подробно? — спросило чадо.
    — Да, со всеми подробностями.
    — Ладно, — согласилось чадо, показав мелкие, острые, до голубизны белые зубы. — Значит, доедаю я десерт. Тут подсаживается ко мне пьяный инспектор полиции и начинает мне вкручивать, как я ему нравлюсь и насчет немедленного обручения. При этом он то и дело пихает меня в плечо своей лапищей и приговаривает: "А ты иди, иди, я не с тобой, а с твоей сестрой…"
    Я скушал эту тираду, не моргнув глазом. Надеюсь, лицо у меня было достаточно каменное.