| Братья Стругацкие
Романы > Далекая Радуга > страница 17
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32,
— Матвей, — позвал он. — А где сейчас Камилл? — Ах да, ты еще не знаешь, — сказал директор. Он подошел к столику и стал смешивать себе коктейль из гранатового сока и ананасного сиропа. — Со мной говорил Маляев из Гринфилда. Камилл каким-то образом оказался на передовом посту, задержался там и попал под Волну. Какая-то запутанная история. Этот Скляров — наблюдатель — примчался на Камилловом флаере, закатил истерику и заявил, что Камилл раздавлен, а через десять минут Камилл выходит на связь с Гринфилдом, по обыкновению пророчествует и снова исчезает. Ну разве можно после таких вот выходок принимать Камилла всерьез? — Да, Камилл большой оригинал. А кто такой Скляров? — Наблюдатель у Маляева, я же тебе говорю. Очень старательный, милый парень, очень недалекий… Предполагать, что он предал Камилла — это же нелепо. Вечно Маляеву приходят в голову какие-то дикие мысли… — Не обижай Маляева, — сказал Горбовский. — Он просто логичен. Впрочем, не будем об этом. Будем лучше о Волне. — Будем, — рассеянно сказал директор. — Это очень опасно? — Что? — Волна. Она опасна? Матвей засопел. — В общем-то Волна смертельно опасна, — сказал он. — Беда в том, что физики никогда не знают заранее, как она будет себя вести. Она, например, может в любой момент рассеяться. — Он помолчал. — А может и не рассеяться. — И укрыться от нее нельзя? — Не слыхал, чтобы кто-нибудь пробовал. Говорят, что это довольно страшное зрелище. — Неужели ты не видел? Усы Матвея грозно встопорщились. — Ты мог бы заметить, — сказал он, — что у меня мало времени мотаться по планете. Я все время кого-нибудь жду, кого-нибудь умиротворяю, или кто-нибудь меня ждет… Уверяю тебя, если бы у меня было свободное время… Горбовский осторожненько осведомился: — Матвей, я, наверное, понадобился тебе, чтобы искать аутсайдеров, не так ли? Директор сердито взглянул на него. — Захотел есть? — Н-нет. Матвей прошелся по кабинету. — Я скажу тебе, что меня расстраивает. Во-первых, Камилл предсказывал, что этот эксперимент окончится неблагополучно. Они не обратили на это никакого внимания. Я, следовательно, тоже. А теперь Ламондуа признает, что Камилл был прав… Дверь распахнулась, и в кабинет, блестя великолепными зубами, ввалился молодой громадный негр в коротких белых штанах, в белой куртке и в белых туфлях на босу ногу. — Я прибыл! — объявил он, взмахнув огромными руками. — Что ты хочешь, о господин мой директор? Хочешь, я разрушу город или построю дворец? Хотел я, угадав твои желания, прихватить для тебя красивейшую из женщин, по имени Джина Пикбридж, но чары ее оказались сильнее, и она осталась в Рыбачьем, откуда и шлет тебе нелестные приветы. — Я абсолютно ни при чем, — сказал директор. — Пусть шлет свои приветы Ламондуа. — Воистину, пусть! — воскликнул негр. — Габа, — сказал директор, ты знаешь о Волне? — Разве это Волна? — презрительно сказал негр. — Вот когда в стартовую камеру войду я, и Ламондуа нажмет пусковой рычаг, вот тогда будет настоящая Волна! А это вздор, зыбь, рябь! Но я слушаю тебя и готов повиноваться. — Ты с бригадой? — спросил директор терпеливо. Габа молча показал на окно. — Ступай с ними на космодром, ты поступаешь в распоряжение Канэко. — На голове и на глазах, — сказал Габа. В тот же момент здоровенные глотки за окном грянули под банджо на мотив псалма "У стен Иерихонских":
На веселой Радуге, Радуге, Радуге… Габа в один шаг очутился у окна и гаркнул: — Ти-хо! Песня смолкла. Тонкий чистый голос жалобно протянул:
Dig my grave both long and narrow, Make my coffin neat and strong!.. Выройте мне могилу, длинную и узкую, Гроб мне крепкий сделайте, чистый и уютный… (Народная американская песня) — Я иду, — с некоторым смущением сказал Габа и мощным прыжком перемахнул через подоконник. — Дети… — проворчал директор, ухмыляясь. Он опустил раму. — Застоялись младенцы. Не знаю, что я буду делать без них. Он остался стоять у окна, и Горбовский, прикрыв глаза, смотрел ему в спину. Спина была широченная, но почему-то такая сгорбленная и несчастная, что Горбовский забеспокоился. У Матвея, звездолетчика и десантника, просто не могло быть такой спины. — Матвей, — сказал Горбовский. — Я тебе правда нужен? — Да, — сказал директор. — Очень. — Он все смотрел в окно. — Матвей, — сказал Горбовский. — Расскажи мне, в чем дело. — Тоска, предчувствия, заботы, — продекламировал Матвей и замолчал. Горбовский поерзал, устраиваясь, тихонько включил проигрыватель и так же тихонько сказал: — Ладно, дружок. Я посижу здесь с тобой просто так. — Угу. Ты уж посиди, пожалуй. Грустно и лениво звенела гитара, за окном пылало горячее пустое небо, а в кабинете было прохладно и сумеречно. — Ждать. Будем ждать, — громко сказал директор и вернулся в свое кресло. Горбовский промолчал. — Да! — сказал он. — Какой же я невежливый! Я совсем забыл. Что Женечка? — Спасибо, хорошо. — Она не вернулась? — Нет. Так и не вернулась. По-моему, она теперь и думать об этом не хочет. — Все Алешка? — Конечно. Просто удивительно, как это оказалось для нее важно. — А помнишь, как она клялась: "Вот пусть только родится!.." — Я все помню. Я помню такое, чего ты и не знаешь. Она с ним сначала ужасно мучилась. Жаловалась. "Нет, — говорит, — у меня материнского чувства. Урод я. Дерево". А потом что-то случилось. Я даже не заметил как. Правда, он очень славный поросенок. Очень ласковый и умница. Гулял я с ним однажды вечером в парке. Вдруг он спрашивает: "Папа, что это приседает?" Я сначала не понял. Потом… Понимаешь, ветер, качается фонарь, и тени от него на стене. "Приседает". Очень точный образ, правда? — Правда, — сказал Горбовский. — Писатель будет. Только хорошо бы отдать его все-таки в интернат. Матвей махнул рукой. — Не может быть и речи, — сказал он. — Она не отдаст. И ты знаешь, сначала я спорил, а потом подумал: "Зачем? Зачем отнимать у человека смысл жизни?" Это ее смысл жизни. Мне это недоступно, — признался он, — но я верю, потому что вижу. Может быть, дело в том, что я много старше ее. И слишком поздно для меня появился Алешка. Я иногда думаю, как бы я был одинок, если бы не знал, что каждый день могу его видеть. Женька говорит, что я люблю его не как отец, а как дед. Что ж, очень может быть. Ты понимаешь, о чем я говорю? — Я понимаю. Но мне это незнакомо. Я, Матвей, никогда не был одиноким. — Да, — сказал Матвей. — Сколько я тебя знаю, вокруг тебя все время крутятся люди, которым ты позарез нужен. У тебя очень хороший характер, тебя все любят. — Не так, — сказал Горбовский. — Это я всех люблю. Прожил я чуть не сотню лет и, представь себе, Матвей, не встретил ни одного неприятного человека. — Ты очень богатый человек, — проговорил Матвей.
|