Братья Стругацкие

Романы > Далекая Радуга > страница 17

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32,

    — Матвей, — позвал он. — А где сейчас Камилл?
    — Ах да, ты еще не знаешь, — сказал директор. Он подошел к столику и стал смешивать себе коктейль из гранатового сока и ананасного сиропа. — Со мной говорил Маляев из Гринфилда. Камилл каким-то образом оказался на передовом посту, задержался там и попал под Волну. Какая-то запутанная история. Этот Скляров — наблюдатель — примчался на Камилловом флаере, закатил истерику и заявил, что Камилл раздавлен, а через десять минут Камилл выходит на связь с Гринфилдом, по обыкновению пророчествует и снова исчезает. Ну разве можно после таких вот выходок принимать Камилла всерьез?
    — Да, Камилл большой оригинал. А кто такой Скляров?
    — Наблюдатель у Маляева, я же тебе говорю. Очень старательный, милый парень, очень недалекий… Предполагать, что он предал Камилла — это же нелепо. Вечно Маляеву приходят в голову какие-то дикие мысли…
    — Не обижай Маляева, — сказал Горбовский. — Он просто логичен. Впрочем, не будем об этом. Будем лучше о Волне.
    — Будем, — рассеянно сказал директор.
    — Это очень опасно?
    — Что?
    — Волна. Она опасна?
    Матвей засопел.
    — В общем-то Волна смертельно опасна, — сказал он. — Беда в том, что физики никогда не знают заранее, как она будет себя вести. Она, например, может в любой момент рассеяться. — Он помолчал. — А может и не рассеяться.
    — И укрыться от нее нельзя?
    — Не слыхал, чтобы кто-нибудь пробовал. Говорят, что это довольно страшное зрелище.
    — Неужели ты не видел?
    Усы Матвея грозно встопорщились.
    — Ты мог бы заметить, — сказал он, — что у меня мало времени мотаться по планете. Я все время кого-нибудь жду, кого-нибудь умиротворяю, или кто-нибудь меня ждет… Уверяю тебя, если бы у меня было свободное время…
    Горбовский осторожненько осведомился:
    — Матвей, я, наверное, понадобился тебе, чтобы искать аутсайдеров, не так ли?
    Директор сердито взглянул на него.
    — Захотел есть?
    — Н-нет.
    Матвей прошелся по кабинету.
    — Я скажу тебе, что меня расстраивает. Во-первых, Камилл предсказывал, что этот эксперимент окончится неблагополучно. Они не обратили на это никакого внимания. Я, следовательно, тоже. А теперь Ламондуа признает, что Камилл был прав…
    Дверь распахнулась, и в кабинет, блестя великолепными зубами, ввалился молодой громадный негр в коротких белых штанах, в белой куртке и в белых туфлях на босу ногу.
    — Я прибыл! — объявил он, взмахнув огромными руками. — Что ты хочешь, о господин мой директор? Хочешь, я разрушу город или построю дворец? Хотел я, угадав твои желания, прихватить для тебя красивейшую из женщин, по имени Джина Пикбридж, но чары ее оказались сильнее, и она осталась в Рыбачьем, откуда и шлет тебе нелестные приветы.
    — Я абсолютно ни при чем, — сказал директор. — Пусть шлет свои приветы Ламондуа.
    — Воистину, пусть! — воскликнул негр.
    — Габа, — сказал директор, ты знаешь о Волне?
    — Разве это Волна? — презрительно сказал негр. — Вот когда в стартовую камеру войду я, и Ламондуа нажмет пусковой рычаг, вот тогда будет настоящая Волна! А это вздор, зыбь, рябь! Но я слушаю тебя и готов повиноваться.
    — Ты с бригадой? — спросил директор терпеливо. Габа молча показал на окно. — Ступай с ними на космодром, ты поступаешь в распоряжение Канэко.
    — На голове и на глазах, — сказал Габа. В тот же момент здоровенные глотки за окном грянули под банджо на мотив псалма "У стен Иерихонских":

На веселой Радуге,
Радуге, Радуге…

    Габа в один шаг очутился у окна и гаркнул:
    — Ти-хо!
    Песня смолкла. Тонкий чистый голос жалобно протянул:

Dig my grave both long and narrow,
Make my coffin neat and strong!..
Выройте мне могилу, длинную и узкую,
Гроб мне крепкий сделайте, чистый и уютный…
     (Народная американская песня)

    — Я иду, — с некоторым смущением сказал Габа и мощным прыжком перемахнул через подоконник.
    — Дети… — проворчал директор, ухмыляясь. Он опустил раму. — Застоялись младенцы. Не знаю, что я буду делать без них.
    Он остался стоять у окна, и Горбовский, прикрыв глаза, смотрел ему в спину. Спина была широченная, но почему-то такая сгорбленная и несчастная, что Горбовский забеспокоился. У Матвея, звездолетчика и десантника, просто не могло быть такой спины.
    — Матвей, — сказал Горбовский. — Я тебе правда нужен?
    — Да, — сказал директор. — Очень. — Он все смотрел в окно.
    — Матвей, — сказал Горбовский. — Расскажи мне, в чем дело.
    — Тоска, предчувствия, заботы, — продекламировал Матвей и замолчал.
    Горбовский поерзал, устраиваясь, тихонько включил проигрыватель и так же тихонько сказал:
    — Ладно, дружок. Я посижу здесь с тобой просто так.
    — Угу. Ты уж посиди, пожалуй.
    Грустно и лениво звенела гитара, за окном пылало горячее пустое небо, а в кабинете было прохладно и сумеречно.
    — Ждать. Будем ждать, — громко сказал директор и вернулся в свое кресло.
    Горбовский промолчал.
    — Да! — сказал он. — Какой же я невежливый! Я совсем забыл. Что Женечка?
    — Спасибо, хорошо.
    — Она не вернулась?
    — Нет. Так и не вернулась. По-моему, она теперь и думать об этом не хочет.
    — Все Алешка?
    — Конечно. Просто удивительно, как это оказалось для нее важно.
    — А помнишь, как она клялась: "Вот пусть только родится!.."
    — Я все помню. Я помню такое, чего ты и не знаешь. Она с ним сначала ужасно мучилась. Жаловалась. "Нет, — говорит, — у меня материнского чувства. Урод я. Дерево". А потом что-то случилось. Я даже не заметил как. Правда, он очень славный поросенок. Очень ласковый и умница. Гулял я с ним однажды вечером в парке. Вдруг он спрашивает: "Папа, что это приседает?" Я сначала не понял. Потом… Понимаешь, ветер, качается фонарь, и тени от него на стене. "Приседает". Очень точный образ, правда?
    — Правда, — сказал Горбовский. — Писатель будет. Только хорошо бы отдать его все-таки в интернат.
    Матвей махнул рукой.
    — Не может быть и речи, — сказал он. — Она не отдаст. И ты знаешь, сначала я спорил, а потом подумал: "Зачем? Зачем отнимать у человека смысл жизни?" Это ее смысл жизни. Мне это недоступно, — признался он, — но я верю, потому что вижу. Может быть, дело в том, что я много старше ее. И слишком поздно для меня появился Алешка. Я иногда думаю, как бы я был одинок, если бы не знал, что каждый день могу его видеть. Женька говорит, что я люблю его не как отец, а как дед. Что ж, очень может быть. Ты понимаешь, о чем я говорю?
    — Я понимаю. Но мне это незнакомо. Я, Матвей, никогда не был одиноким.
    — Да, — сказал Матвей. — Сколько я тебя знаю, вокруг тебя все время крутятся люди, которым ты позарез нужен. У тебя очень хороший характер, тебя все любят.
    — Не так, — сказал Горбовский. — Это я всех люблю. Прожил я чуть не сотню лет и, представь себе, Матвей, не встретил ни одного неприятного человека.
    — Ты очень богатый человек, — проговорил Матвей.