1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26,
Глава 9
— Сегодня мы наконец улетаем, — сказал Турнен.
— Поздравляю, — сказал Леонид Андреевич. — А я еще останусь немножко.
Он бросил камешек, и камешек канул в облако. Облако было совсем близко внизу, под ногами. Леса видно не было. Леонид Андреевич лег на спину, свесив босые ноги в пропасть и заложив руки за голову. Турнен сидел на корточках неподалеку и внимательно, без улыбки смотрел на него.
— А ведь вы действительно боязливый человек, Горбовский, — сказал он.
— Да, очень, — согласился Леонид Андреевич. — Но вы знаете, Тойво, стоит поглядеть вокруг, и вы увидите десятки и сотни чрезвычайно смелых, отчаянно храбрых, безумно отважных… даже скучно становится, и хочется разнообразия. Ведь правда?
— Да, пожалуй, — сказал Турнен, опуская глаза. — Но я-то боюсь только за одного человека…
— За себя, — сказал Горбовский.
— В конечном итоге — да. А вы?
— В конечном итоге — тоже да.
— Скучные мы с вами люди, — сказал Турнен.
— Ужасно, — сказал Леонид Андреевич. — Вы знаете, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около меня всегда толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А теперь вот вы только… и то не смеетесь. Вы понимаете, я стал тяжелым человеком. Уважаемым — да. Авторитетным — тоже да. Но без всякой приятности. А я к этому не привык, мне это больно.
— Привыкнете, — сказал Турнен. — Если раньше не умрете от страха, то привыкнете. А в общем-то вы занялись самым неблагодарным делом, какое можно себе представить. Вы думаете о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Люди предпочитают принимать жизнь такой, какая она есть. Смысла жизни не существует. И смысла поступков не существует. Если поступок принес вам удовольствие — хорошо, если не принес — значит, он был бессмысленным. Зря стараетесь, Горбовский.
Леонид Андреевич извлек ноги из пропасти и перевалился на бок.
— Ну вот уже и обобщения, — сказал он. — Зачем судить обо всех по себе?
— Почему обо всех? Вас это не касается.
— Это многих не касается.
— Да нет. Многих — вряд ли. У вас какой-то обостренный интерес к последствиям, Горбовский. У большинства людей этого нет. Большинство считает, что это не важно. Они даже могут предвидеть последствия, но это не проникает им в кровь, действуют они все равно, исходя не из последствий, а из каких-то совсем других соображений.
— Это уже другое дело, — сказал Леонид Андреевич. — Тут я с вами согласен. Я не согласен только, что эти другие соображения — всегда собственное удовольствие.
— Удовольствие — понятие широкое…
— А, — прервал Леонид Андреевич. — Тогда я с вами согласен полностью.
— Наконец-то, — сказал Турнен язвительно. — А я-то думал, что мне делать, если вы не согласитесь. Я уже собирался вас прямо спрашивать: зачем вы, собственно, здесь сидите, Горбовский?
— Но ведь вы не спрашиваете?
— В общем — нет, потому что я и так знаю.
Леонид Андреевич с восхищением посмотрел на него.
— Правда? — сказал он. — А я-то думал, что законспирировался удачно.
— А зачем вы, собственно, законспирировались?
— Так смеяться же будут, Тойво. И вовсе не тем смехом, какой я привык слышать рядом с собой.
— Привыкнете, — сказал Турнен. — Вот спасете человечество два-три раза и привыкнете. Чудак вы все-таки. Человечеству совсем не нужно, чтобы его спасали.
Леонид Андреевич натянул шлепанцы, подумал и сказал:
— В чем-то вы, конечно, правы. Это мне нужно, чтобы человечество было в безопасности. Я, наверное, самый большой эгоист в мире. Как вы думаете, Тойво?
— Несомненно, — сказал Турнен. — Потому что вы хотите, чтобы всему человечеству было хорошо только для того, чтобы вам было хорошо.
— Но, Тойво! — вскричал Леонид Андреевич и дате слегка ударил себя кулаком в грудь. — Разве вы не видите, что они все стали как дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле которой они играют? Вот здесь, например, — он ткнул пальцем вниз. — Вот вы давеча хватались за сердце, когда я сидел на краю, вам было нехорошо, а я вижу, как двадцать миллиардов сидят, спустив ноги в пропасть, толкаются, острит и швыряют камешки, и каждый норовит швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и неизвестно, кого они разбудят там, в тумане, а им всем на это наплевать, они испытывают приятство от того, что у них напрягается мускулюс глютеус, а я их всех люблю и не могу…
— Чего вы, собственно, боитесь? — сказал Турнен раздраженно. — Человечество все равно не способно поставить перед собой задачи, которые оно не может разрешить.
Леонид Андреевич с любопытством посмотрел на него.
— Вы серьезно так думаете? — сказал он. — Напрасно. Вот оттуда, — он опять ткнул пальцем вниз, — может выйти братец по разуму и сказать: "Люди, помогите нам уничтожить лес". И что мы ему ответим?
— Мы ему ответим: "С удовольствием". И уничтожим. Это мы в два счета.
— Нет, — возразил Леонид Андреевич. — Потому что едва мы приступили к делу, как выяснилось, что лес — тоже братец по разуму, только двоюродный. Братец — гуманоид, а лес — не гуманоид. Ну?
— Представить можно все, что угодно, — сказал Турнен.
— В том-то и дело, — сказал Горбовский. — Поэтому-то я здесь и сижу. Вы спрашиваете, чего я боюсь. Я не боюсь задач, которые ставит перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-нибудь другой. Это только так говорится, что человек всемогущ, потому что, видите ли, у него разум. Человек — нежнейшее, трепетнейшее существо, его так легко обидеть, разочаровать, морально убить. У него же не только разум. У него так называемая душа. И то, что хорошо и легко для разума, то может оказаться роковым для души. А я не хочу, чтобы все человечество — за исключением некоторых сущеглупых — краснело бы и мучилось угрызениями совести, или страдало от своей неполноценности и от сознания своей беспомощности, когда перед ним встанут задачи, которые оно даже и не ставило. Я уже все это пережил в фантазии и никому не пожелаю. А вот теперь сижу и жду.
— Очень трогательно, — сказал Турнен. — И совершенно бессмысленно.
— Это потому, что я пытался воздействовать на вас эмоционально, — грустно сказал Леонид Андреевич. Попробую убедить вас логикой. Понимаете, Тойво, возможность неразрешимых задач можно предсказать априорно. Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех пор, пока ее объектом не становится разум. Достаточно вспомнить проблематику евгеники и разумных машин… Я знаю, вы скажете, что это наше внутреннее дело. Тогда возьмем тот же разумный лес. Пока он сам по себе, он может быть объектом спокойного осторожного изучения. Но если он воюет с другими разумными существами, вопрос из научного становится для нас моральным. Мы должны решать, на чьей стороне быть, а решить мы этого не можем, потому что наука моральные проблемы не решает, а мораль сама по себе не имеет логики, она нам задана до нас, как мода на брюки, и не отвечает на вопрос: почему так, а не иначе. Я ясно выражаюсь?
— Слушайте, Горбовский, — сказал Турнен. — Что вы прицепились к разумному лесу? Вы что, действительно считаете этот лес разумным?
Леонид Андреевич приблизился к краю и заглянул в пропасть.
— Нет, — сказал он. — Вряд ли… Но есть в нем что-то нездоровое с точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не нравится. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он непостоянный. Какой он лживый, и как он притворяется… Нет, скверный это лес, Тойво. Он еще заговорит. Я знаю, он еще заговорит.
— Пойдемте, я вас исследую, — сказал Тойво. — На прощание.
— Нет, — сказал Леонид Андреевич. — Пойдемте лучше ужинать. Попросим открыть нам бутылку вина…
— Не дадут, — сказал Тойво с сомнением.
— А попрошу Поля, — сказал Леонид Андреевич. — Кажется, я имею на него какое-то влияние.
Он нагнулся, собрал в горсть оставшиеся камешки и швырнул их вниз. Подальше. В туман. В лес, который еще заговорит.
Тойво, заложив руки за спину, уже неторопливо поднимался по лестнице.
© 2009-2024 Информационный сайт, посвященный творчеству Аркадия и Бориса Стругацких